Приговор исполнили быстро, пятнадцатого января, в четверг, перед вторым воскресеньем после Епифании. Гельфрад Стерча шел на смерть спокойно, энергично, но без ботинок. С эшафота не произнес ни слова. Только взглянул на князя Яна и проговорил одну фразу по-латыни.

– Что? – глухо спросил Рейневан. – Что он сказал?

– Hodie mihi, cras tibi.

Рейневан не сумел скрыть подавленности, это слишком бросалось и в глаза. Чувствуя потребность открыться, освободиться от гнетущего его груза, он рассказал друзьям все. Об Адели, князе Яне, Гельфраде Стерче. О мести. Никто не прокомментировал. Кроме Дроссельбарта.

– Говорят, месть – это наслаждение, – заявил тощага. – Но обычно это бывает наслаждение идиота, упивающегося мечтами о наслаждении. Только идиот кладет голову на колоду, если может не класть. Hodie mihi, cras tibi, что сегодня мне, то завтра тебе. У тебя вспыхнули глаза при звуке этих слов, Рейнмар из Белявы, я заметил это. Знаю, о чем ты думаешь. И прошу об одном: не будь идиотом, можешь это пообещать? Всем нам?

Рейневан кивнул.

Так же неожиданно и резко, как некогда мороз, нынче наступило потепление. Истосковавшийся Рейневан оседлал коня и помчался галопом в Белую Церковь. Галопа было меньше, труднейшего преодоления тающих сугробов – больше. Поездка отняла несколько часов. А в конечном счете он услышал от привратницы, что Ютта уехала на свадьбу сестры и находится в Шёнау.

В Шёнау Рейневан поехать не мог. Слишком велик был риск. Вернулся в Гдземеж в сумерки. А наутро ему пришлось распрощаться с Йоном Малевольтом, мамуном-анархистом.

– А не остаться ли тебе, с нами, – спросил он мамуна, когда тот выводил из конюшни свою косматую коняшку. – Не вступить ли с нами в союз? То, в чем ты помогал Тибальду, имеет естественные последствия. Ты не хотел бы принять в них участия?

– Нет, Рейневан, не хотел бы.

– Но ведь ты утверждал, что стоишь за революцию, что поддерживаешь порывы. Что пора изменить старый порядок, сдвинуть с основ глыбу мира. Оставайся с нами. Мы изменим порядок, а глыбу мира, поверь, крепко тряханем. В любой момент…

– Знаю, – прервал Малевольт, – что начнется в любой момент. Я прислушивался к вашим разговорам, глядел в ваши глаза, когда вы говорили о войне. Я всем сердцем за революцию и за анархию, всей душой поддерживаю движение и перемены. Однако не рискну принять личное участие в этом процессе. В революционной борьбе за изменения изменяешься сам. Необходима большая сила, чтобы сдержаться, не превратиться в… Во что-то, во что превращаться не следует. Я не уверен в своих силах и самоконтроле. Поэтому предпочитаю отойти в сторонку. Баста! Но вам… Тебе… Желаю успеха. Прощай, Рейневан.

Мамун покинул их, но кое-что от себя оставил. Спустя несколько дней Рейневан увидел Самсона Медка, разучивающего на гумне удары и тычки гёдендагом, окованной фламандской палкой. Самсон и Малевольт, пришедшиеся по душе друг другу, часами резались в карты и кости, так что гёдендаг мог быть выигрышем в игре. Мог это быть и подарок, презент на прощание.

Рейневан не спрашивал.

В день святого Винцентия, праздника почитаемого в Силезии сопокровителя вроцлавского кафедрального собора, в Гдземеж явился голиард Тибальд Раабе. Похоже, он обошел всех своих информаторов, потому что наконец привез вести из Чехии. Колин, сказал он, наконец капитулировал. После восьмидесяти четырех дней осады, во вторник перед святым Фомой, пан Дзивиш Божек из Милетинка сдал город при условии свободного выхода гарнизона. Прокоп условие принял. Он устал от осады. И планировал другое.

– Прокоп, – докладывал голиард, – уже мобилизует Табор, сирот и пражан. Рейд в Венгрию – верняк.

Тибальд уехал снова. Его не было очень долго, до самого воскресенья Invocavit [692] , когда он вернулся. С новыми сведениями. Как и ожидалось, войско под командованием Прокопа и Ярослава из Буковины ударило на Угерский Брод, а оттуда на мадьярские земли. Были захвачены и сожжены одна за другой Сеница, Скалица, Орешаны, Модра, Пезинок и Юр, а в Попельную среду, восемнадцатого января, чехи подошли к самому Пресбургу, пустили с дымом пригороды и все окружающие села. С телегами, полными трофеев, двинулись в обратный путь. Прошли, вызывая ужас у жителей, мимо Трнавы и Нового Мяста над Вагом. Никто не отважился преградить им дорогу или вступить с ними в бой.

– А в Мораву, – многозначительно продолжал Тибальд, – тем временем прибыли из Чехии сильные подкрепления. Боевые отряды из Нимбурка, Сланого, Уничева и Бжеслава.

– Стало быть, – сверкнул зубами Бисклаврет, – очередь за Силезией.

– Пришло наше время, – кратко заметил Дроссельбарт. – Готовимся.

– Готовимся, – эхом повторил Урбан Горн.

Они готовились. Днями и ночами сидели над картами, планировали. Бисклаврет и Жехорс выехали, взяв с собой вьючных лошадей, и через два дня вернулись с грузом, большим и побрякивающим. На глаз в нем было несколько десятков гривен.

Рейневан снова съездил в Белую Церковь, но и на этот раз Ютты в монастыре на застал. Получалось, что зима снова разлучила только что соединившихся любовников.

Продолжался Великий пост. Прошел святой Матвей, заканчивающий зиму. Поговорка не солгала. Зима кончалась, у нее уже не было сил сопротивляться дальше. Тронутые теплым южным ветром снега растаяли, из-под них выглянули белые колокольчики подснежников. В воздухе запахло весной.

С ветром и ароматом вернулся Тибальд Раабе. Увидев его приближение, они поняли: началось.

– Началось, – подтвердил, сверкнув глазами, голиард. – Началось, господа! Прокоп ударил! В Масленицу перешел границу Опавского княжества.

– Значит, война.

– Война, – как эхо повторил Урбан Горн. Deus pro nobis! [693]

– А если с нами Бог, – глухо договорил Дроссельбарт, – то кто же против нас?

Ветер дул с юга.

Глава семнадцатая,

На встречу с Табором отправились Рейневан, Урбан Горн и Жехорс. Бисклаврет и Дроссельбарт поехали к Глухолазам и Нисе, чтобы заниматься черной пропагандой и сеять панику. Шарлей и Самсон должны были присоединиться позже.

Вначале ехали трактом на Рачибуж, по Краковской дороге. Однако вскоре, за Прудником, начались неприятности – дорогу полностью запрудили беженцы. В основном из-под Озоблоги и Глубчиц, откуда, как с тревогой в глазах утверждали беженцы, гуситов уже видно. Путаные, рваные сообщения говорили о сожжении Остравы, разграблении и уничтожении Гуквальдов. Об окружении Опавы. Гуситы, бормотали дрожащими голосами беглецы, идут жуткой силой, тьмой невидимой. Слыша это, Жехорс по-волчьи щерился. Пришло его время. Время сольных номеров черной пропаганды.

– Идут гуситы! – крикнул он проходящим мимо бeженцам, изменяя голос так, чтобы в нем звучала паника. – Жуткая сила! Двадцать тысяч вооруженного люда! Идут, жгут, убивают! Бегите, люди! Смерть близится! Они уже здесь, здесь! Их уже видно. Сорок тысяч гуситов! Никакая сила их не удержит!

Вслед за беженцами и их телегами, перегруженными пожитками, на дорогах появилась армия. Явно тоже бегущая. Рыцари, копейщики и стрелки с достаточно угрюмыми минами слушали сообщения о надвигающихся пятидесяти тысячах гуситов, сведения, выкрикиваемые искусственно паническим голосом и плотно нафаршированные перевранными либо полностью выдуманными цитатами из Апокалипсиса и книг пророков.

– Идут гуситы! Сто тысяч! Горе нам, горе!

– Хватит, – проворчал Горн. – Притормози малость. Перебор – вреден.

Жехорс притормозил. Впрочем, уже некого было агитировать, дорога опустела. А спустя некоторое время они заметили два совершенно одинаковых столба черного дыма, вздымающихся высоко в небо из-за стены леса.