– Пока, Неплах.

Дальше все прошло без каких-либо приключений. Уже совсем стемнело, когда Рейневан добрался до угла Щепана и На Рыбничке, к дому с комнаткой в мансарде, которую они вместе с Самсоном Медком снимали у пани Блажены Поспихаловой.

Насчитывающей каких-нибудь тридцать лет вдове Поспихала, requiescat in pace [520] . И Бог с ним, кем бы он ни был, что делал, как жил и за что умер.

Осторожно открыв калитку в садик, он вошел в сени, где стояла тьма хоть глаз коли. Постарался, чтобы дверь не скрипела, а ступени старой лестницы не потрескивали. Он старался так делать всегда, возвращаясь в темноте. Не хотел будить пани Блажену. Немного опасался последствий, к которым могла привести встреча с пани Блаженой, случись таковая во мраке.

Ступенька вопреки его стараниям затрещала жутко. Раскрылась дверь, повеяло лавандовой водой, розой, вином, воском, повидлом, старым деревом, свежевыстиранной постелью. Рейневан почувствовал, как шею ему оплетают пухлые руки, а полные груди притискивают к перилам лестницы.

– Мы сегодня празднуем, – шепнула ему прямо в ухо пани Блажена Поспихалова. – Сегодня праздник, мальчик.

– Пани Блажена… Разве… Надо…

– Тише. Пошли.

– Но…

– Тише.

– Я люблю другую!

Вдова втянула его в эркер, толкнула на ложе. Он погрузился в пахнущие крахмалом пучины перины, утонул, лишенный сил пухлой мягкостью.

– Я… люблю… другую…

– Ну и люби себе на здоровье.

Глава вторая,

Флютек сдержал слово, совершенно поразив этим Рейневана.

Прошел месяц после того разговора – со дня праздника по случаю победы под Таховом. После нападения. И после инцидента с пани Блаженой Поспихаловой, случившегося в ночь с четвертого на пятое августа. Инцидент с пани Блаженой, что уж тут скрывать, повторился потом еще несколько раз и в принципе доставил Рейневану больше приятного, нежели неприятного. К первому относились – в частности – вкусные и обильные обеды, которыми после пятого августа пани Блажена потчевала своих постояльцев. Рейневан и Самсон, до того питавшиеся нерегулярно и скудно, после четвертого августа стали ходить по своим делам сытыми и вполне довольными жизнью, мило улыбались ближним и весело посвистывали, припоминая вкус булочек, сыра, зеленого лука, печеночки, огурчиков и яичницы с тертым сельдереем. Яичницу с сельдереем пани Блажена подавала особенно часто. Яйца, говаривала она, одаряя Рейневана голубыми как альпийские эдельвейсы взглядами, повышают силу. А сельдерей, добавляла она, усиливает желание.

Спустя месяц после тех событий, уже в сентябре, шестого, в субботу перед Рождеством Девы Марии, когда Рейневан и Самсон уплетали яичницу с сельдереем, в дом тихо, как серая тень, явился знакомый Рейневану серый типчик в серых штанах.

– Его милость ожидают, – проговорил он тихо. – В «Золотой лошадке». Сейчас же, господин.

Пражские улицы были исключительно малолюдны, даже пустынны. Чувствовалось напряжение, пульс города был нервным, беспокойным и прерывистым. Крыши блестели от дождя, прошедшего перед рассветом.

Они молчали. Самсон Медок заговорил первым.

– Почти точно два года назад, – сказал он, – мы были в Зембицах. Восьмого сентября 1425 года ты прибыл в Зембицы. С благородным намерением спасти возлюбленную. Помнишь?

Вместо того чтобы ответить или прокомментировать, Рейневан пошел быстрее.

– За эти два года ты подвергся существенным метаморфозам, – не сдавался Самсон. – Сменил – дело немалое – религию и мировоззрение. Защищая то и другое, ты порой ходил в бой с оружием в руках, порой позволял политикам, шпионам и мерзавцам использовать себя. И руководила тобою уже не возвышенная идея спасения любимой, а нечто совсем иное: слепая месть. Месть, которая, если даже каким-то чудом она настигнет действительно виновных людей, все равно не вернет жизнь твоему брату.

Рейневан остановился.

– Мы это уже обсуждали, – твердо ответил он. – Мои мотивы тебе известны. И ты обещал помочь. Поэтому я не понимаю…

– Почему я к этому возвращаюсь? Потому что к такому всегда стоит возвращаться. Всегда стоит повторять. А вдруг да подействует, а вдруг у человека откроются глаза и разум восторжествует. Но ты прав. Я обещал помочь. И помогу. Пошли.

У ворот Святого Гавла – удивительное дело – не было стражи. Ни одного вооруженного. Это выглядело весьма странно, поскольку и ворота, и мостик над рвом были главной связью между Новым и Старым Городом, а отношения между районами бывали порой настолько напряженными, что это оправдывало содержание при воротах вооруженных отрядов. Сегодня не было никого, проход под аркой ворот был совершенно пуст. Как бы приглашал войти. Неискренне. Как ловушка.

Пустовато было и на улочках за Святым Гавлом, обычно заполненных лавчонками и прилавками, удивительная тишина стояла на Рыбном рынке. А Староградский рынок будто вымер. Две собаки, одна кошка и штук тридцать голубей в согласии и гармонии пили воду из лужи около позорного столба, не обращая внимания на немногочисленных прохожих, крадущихся вдоль стен домов.

Блестели омытые дождем шары на башенках Тынского храма. Словно золотой трезубец горела башня ратуши, как всегда скрежетал, звенел и что-то указывал ратушевый горологиум – башенные часы. Как обычно, не очень-то было ясно, что указывал, зачем указывал и сколь точно указывал. Судя по положению солнца, только что миновала терция.

Флютек ожидал в доме «Под золотой лошадкой», в той же комнате, что и раньше. Однако на сей раз обошлось без висельника.

Стоя у окна, таборитский главный шпион выслушивал донесения людей, выглядевших агентами, а также людей, агентами не выглядевших. Увидел Рейневана. Поморщился при виде Самсона.

– Пришел?

– Пришел.

– Арбалета не взял, – кисло заметил Неплах. – Возможно, оно и лучше. Еще стрельнул бы во что-нибудь. А что, твой дурачок обязательно должен присутствовать?

– Не должен. Спустись вниз, Самсон. И жди.

– Встань туда, – приказал Флютек, когда Самсон вышел. – Там, у окна. Стой, молчи, наблюдай.

Он стоял, молчал, наблюдал. На рынке по-прежнему было пусто. У лужи при позорном столбе чесалась собака, кошка вылизывала хвост. Голуби топтались по краю воды. Откуда-то со стороны Унгельта и церкви Святого Иакова донеслись звуки рога. Чуть погодя такой же звук долетел с востока, от разрушенного Святого Клементия, бывшего монастыря бывших доминиканцев.

В комнату влетел задыхающийся агент. Флютек выслушал донесение.

– Подъезжают, – сообщил он, подходя к соседнему окну. – Около пятисот коней. Слышишь, Рейнмар? Пятьюстами конями они хотят захватить Прагу, шуты. Пятьюстами хотят захватить власть, самонадеянные спесивцы.

– Кто? Ты наконец скажешь, в чем дело?

– Крысы бегут с тонущего корабля. Подойди к окну. Присмотрись. Смотри внимательно. Ты знаешь, кого должен высмотреть.

От позорного столба вдруг сбежали собаки, за ними помчалась кошка. Голуби сорвались трепещущей крыльями тучей, спугнутые усиливающимся цокотом подков. Конный отряд приближался с юга, со стороны рва, со стороны пустых ворот Святого Гавла. Вскоре конники – среди них многочисленные тяжеловооруженные – начали с бряцанием и шумом вливаться на рынок.

– Колинская дружина Даивиша Божка, – распознал цвета и знаки Флютек. – Вооруженные люди Путы из Частоловиц, паноши Яна Местецкого из Опочна, латники Яна Михальца из Михаловиц. Конники Оттона де Бергова, господина Тросок… А во главе?

Во главе рати ехал рыцарь в полных латах, но без шлема. На белой яке герб: золотой, стоящий на задних лапах лев на голубом поле. Рейневан видел уже и рыцаря, и герб. В битве под Усти.