– Босмолетик, Джейсмы, Еф. – Рейневан наклонился, коснулся лбом середины пентаграммы. Потом, выпрямившись, потянулся за отшлифованной, заостренной на камне сломанной головкой хуфнала [468] . Крепко нажав, процарапал на подушечке большого пальца кожу, коснулся им лба. Набрал воздуха в легкие, понимая, что приближается момент величайшего риска и опасности. Когда кровь потекла достаточно обильно, нарисовал ею в центре круга знак. Таинственный, ужасающий знак Скирлин, и крикнул, чувствуя, как фундамент Башни шутов начинает дрожать: – Veni, Мерсильде!

Фома Альфа снова заскулил, но умолк, как только Шарлей показал ему кулак. Башня дрожала все заметнее.

– Тауль! – эвоковал Рейневан громко и хрипло, как того требовали гримуары. – Варф! Пан!

Гоэтический Круг ярко разгорелся, освещенное им место на стене понемногу перестало быть просто пятном, начинало приобретать форму и контуры. Контуры человека. Не совсем человека. У людей не бывает ни таких огромных голов, ни таких длинных рук. И гигантских рогов, вырастающих изо лба, выпуклого, как у быка.

Башня тряслась, дебилы выли на разные голоса, им громко вторил Фома Альфа. Горн вскочил.

– Довольно! – рявкнул он, перекрывая гомон. – Рейневан! Останови это! Останови, псякрев, эту чертовщину! Мы погибнем из-за тебя!

– Варф! Глемиах!

Дальнейшие слова увязли у него в глотке. Светящаяся фигура на стене была уже настолько четкой, что смогла взглянуть на него двумя огромными змеиными глазами. Видя, что фигура не ограничивается взглядом, но и протягивает руки, Рейневан взвыл от ужаса. Страх парализовал его.

– Серу… геат! – пробормотал он, понимая, что плачет. – Аривх…

Шарлей подскочил, схватил его сзади за горло, другой рукой зажал рот, оттащил, беспомощного от страха поволок по соломе в самый дальний угол, к дебилам. Фома Альфа сбежал на лестницу, диким криком призывая помощь. Горн же – было видно, что он в полном отчаянии, – схватил с пола котел с мочой и выплеснул его содержимое на все: на occultum, на Круг, на пентаграмму и на выходящую из стены фигуру.

Раздавшийся вслед за этим рев заставил всех зажать уши руками и скорчиться на полу. Неожиданно поднялся жуткий вихрь, взметнулась и полезла в глаза пыль из поднятой соломы, ослепила. Свет на стене поблек, приглушенный клубами вонючего пара, зашипел и угас совершенно.

Однако это не был конец. Потому что вдруг грохотнуло, гукнуло, громыхнуло страшно, но не со стороны затянутого вонючим дымом occultum, а сверху, с вершины лестницы, от двери. Посыпался щебень, настоящий град отесаных камней в белой туче штукатурки и сухого раствора. Шарлей схватил Рейневана и прыгнул вместе с ним под защиту лестницы. Вовремя. На их глазах падающая сверху, нагруженная завесами толстая дверная доска угодила одному из запаниковавших дебилов по черепу, раздавив его, как яблоко.

В лавине щебня свалился сверху человек, раскинувший крестом руки и ноги.

«Башня разваливается, – промелькнуло в голове у Рейневана. – Распадется на обломки turris fulgurata, Башня, пораженная молнией. Бедный, смешной шут падает с разваливающейся на осколки Башни шутов, летит вниз, к гибели. Я – тот шут, падаю, лечу в пропасть, на дно. Гибель, хаос и разрушение, виновен в которых я, шут и сумасшедший, я вызвал демона, разверз врата ада. Я чувствую вонь адской серы…»

– Это порох… – угадал его мысль скорчившийся рядом Шарлей. – Кто-то порохом высадил дверь… Рейневан… Кто-то…

– Кто-то нас освобождает! – крикнул, выбираясь из кучи камней, Горн. – Это спасение! Это наши! Осанна!

– Эй, парни! – крикнул кто-то сверху, со стороны выбитой двери, откуда уже врывался дневной свет и свежий морозный воздух. – Выходите! Вы свободны!

– Осанна! – повторил Горн. – Шарлей, Рейнмар! Выходим, скорее! Это наши! Чехи! Мы свободны! Дальше, живо, на лестницу!

Он, не дожидаясь, побежал первым. Шарлей – следом. Рейневан глянул на угасший, все еще парящий occultum, на скорчившихся в соломе дебилов. Поспешил на лестницу, по дороге переступив через труп Фомы Альфы, которому разбивший дверь взрыв принес не свободу, а смерть.

– Осанна, братцы! Привет, Галада! Господи, Раабе! Тибальд Раабе! Это ты?

– Горн? – удивился Тибальд Раабе. – Здесь? Жив?

– Христе, конечно! Так каким же… Так это не ради меня…

– Не ради тебя, – вставил названный Галадой чех с огромной красной Чашей на груди. – Я рад, Горн, видеть тебя целым, и knez [469] . Амброж урадуется. Но мы напали на Франкенштейн по другой причине. Ради них.

– Ради них, – подтвердил, проталкиваясь между вооруженными чехам, гигант в стеганой одежде, делающей его еще крупнее. – Шарлей, Рейнмар. Привет!!!

– Самсон… – Рейневан почувствовал, как радость стискивает ему горло. – Самсон… Друг! Ты не забыл о нас…

– А разве же, – широко улыбнулся Самсон Медок, – можно забыть такую парочку, как ваша?

Глава двадцать девятая,

Лежащий на крышах снег резал глаза ослепительной белизной. Рейневан покачнулся и, если б не плечо Самсона, вполне мог бы свалиться с лестницы. Со стороны госпициума доносились крики и пальба. Болезненно стонал колокол госпитальной церкви, уже били тревогу колокола всех храмов Франкенштейна.

– Скорее! – крикнул Галада. – К воротам! И прячьтесь! Стреляют!

Стреляли. Болт из арбалета свистнул у них над головами, расщепил доску. Пригибаясь, они сбежали во двор. Рейневан споткнулся, влез по колено в грязь, смешанную с кровью. Около ворот и рядом с госпиталем валялись убитые – несколько божегробцев в рясах, несколько прислужников, несколько солдат Инквизиции, оставленных, видимо, Гжегожем Гейнче.

– Быстрей! – подгонял Тибальд Раабе. – К лошадям!

– Сюда, – осадил рядом с ним верховую лошадь чех в латах с факелом в руке, осмоленный и закопченный, как черт. – Живо, живо!

Он размахнулся, бросил факел на крышу сарая. Факел скатился по мокрой соломе, зашипел в грязи. Чех выругался.

Несло дымом и гарью, по-над крышами конюшни взмыло пламя, несколько чехов выводили оттуда храпящих коней. Снова гукнули выстрелы, поднялся крик, грохот, бой шел, как можно было догадаться, у госпитальной церкви, из прорезей колокольни и из окон хоров били арбалеты и гаковницы, целясь во все, что двигалось.

У входа в горящее здание медицинариума лежал, прислонившись к стене, божегробовец. Это был брат Транквилий. Мокрая ряса тлела на нем и испускала пар. Монах обеими руками держался за живот, между пальцев у него обильно лилась кровь. Глаза были открыты, он смотрел прямо вперед, но уже, вероятно, ничего не видел.

– Добить! – указал на него Галада.

– Нет! – Тонкий крик Рейневана удержал гуситов. – Нет! Оставьте его. Он кончается, – добавил он тише, видя грозные и яростные взгляды. – Позвольте ему умереть в мире.

– Тем более, – крикнул закопченный конник, – что время торопит, нечего тратить его на полутруп! Дальше, дальше, на лошадей!

Рейневан, все еще как в полусне, запрыгнул в седло подведенного ему коня. Едущий рядом Шарлей тронул его коленом.

Перед ним были широкие плечи Самсона, с другого бока – Урбана Горна.

– Гляди, – прошипел ему Горн, – за кого заступаешься. Это ведь Сиротки из Градца-Кралове. С ними шутки плохи…

– Это был брат Транквилий…

– Я знаю кто…

Они выскочили за ворота, прямо в дым. Горела и стреляла пламенем госпитальная мельница и сараи вокруг нее. В городе не переставая били колокола, за стенами кишмя кишели люди.