– Стоять, – рявкнул Ганс Фольч. – Стоять, мать вашу! Оружие – в ножны!

Роймундцы и згожельцы подчинились. Не очень охотно. Кони храпели, перетаптывая снег в грязь.

– Двигайте отсюда, – зловеще проговорил Ульрик Биберштайн. – Отправляйтесь своей дорогой, господин Фольч. Немедленно. Пока дело не обернулось кое-чем похуже.

Снег растаял мгновенно, хватило той крохи солнца, которая пробилась сквозь тучи. Ветер утих. Сделалось теплее.

Возвратилась осень.

Шклярская Поремба – Рейневан уже узнал название деревни с церковкой, прислушиваясь к разговорам, – немного опустела, когда отряд Фольча и Варнсдорфа скрылся в ущелье, ведущем к Якубовому Перевалу, отделяющему, как он помнил из чьих-то рассказов, Карконоши от Йизерских Гор. Микуляш Дахс какое-то время угрюмо посматривал вслед, сказал что-то Биберштайну, указывая то на отъезжающих, то на Рейневана. Биберштайн выпятил губы, окинул пленника злым взглядом, кивнул головой. Потом отдал приказы. Дахс поклонился.

– Пан Либенталь! – крикнул он, подходя. – Пан Строчил, пан Кун, пан Придланц – подойдите ко мне.

Четверо рыцарей вышли из группы, приблизились, посматривая с любопытством, но демонстративно неприязненно. Что совершенно не подействовало на Дахса.

– Вот этого правонарушителя, – указал он на Рейневана, – милостивый пан Ульрик фон Биберштайн приказывает доставить в Силезию, в замок Стольц, там передать в руки брата милостивого пана Ульрика пана Яна Биберштайна. Пленный должен быть доставлен не позже, чем через пять дней, то есть в понедельник, так как сегодня у нас четверг. Он должен быть доставлен живым, здоровым и невредимым. Командиром эскорта пан Биберштайн изволил назначить пана Либенталя. А за пленника и за выполнение приказа отвечают головой все. Вы поняли? Пан Либенталь?

– Почему именно мы? – нелюбезно спросил Либенталь, потирая черный от щетины подбородок. – И почему только вчетвером?

– Потому что так изволил распорядиться пан Ульрик. И потому что ему так посоветовал я.

– Благодарим сердечно, – сказал язвительно второй из эскорта, в надетой набекрень бобровой шапке. – Значит, надо довезти его в Стольц целым и невредимым. А не довезем – головы сложим? Шикарно.

– А если он попытается сбежать? – Третий, дылда со светлыми усами, окинул Рейневана угрюмым взглядом. – Дозволено нам будет ему хоть ногу переломать?

– Имеется риск того, – холодно ответил Дахс, – что тогда хозяин Стольца прикажет переломать ноги вам.

– Так как же? – не сдавался усач. – Спутать его и везти в мешке? А может, засадить в железную бочку, такую, в которой Конрад Глоговский держал Генрика Толстого. А может…

– Достаточно! – отрезал Дахс. – Пленный должен быть в Стольце через пять дней целый и невредимый. Как вы это сделаете – ваша забота. И конец болтовне. От себя добавлю, что ему надо быть сумасшедшим, чтобы бежать. На него много ловцов охотится. И кому бы он в лапы ни попал, ждет его смерть. Притом и не скорая, и не легкая.

– А в Стольце что? Небось цветами осыплют?

– Не мое дело, – пожал плечами Дахс, – чем его там осыплют. Но что его ждет в Згожельце, Житаве либо Будзишине, знаю: пытки и костер. Если его схватят снова де Бергов или Шафф, тоже злой смерти не минует. Так что не думаю, чтобы он бежал…

– Я бежать не буду, – заявил Рейневан, которому надоело молчать. – Могу дать слово. Поклясться на кресте и всеми святыми!

Рыцари грохнули диким и искренним хохотом. Дахс аж прослезился.

– Ох, господин Беляу, – стер он слезы со щеки. – Ну, развеселил! Говоришь, поклянешься? А что ж, клянись сколько влезет. А мы тем временем свяжем тебя куском крепких вожжей. И посадим на крестьянскую косолапую кобылу, чтобы тебе, случаем, галопировать не вздумалось. Все это так, верности ради. Ничего личного.

Вскоре они двинулись. Рейневану в соответствии с обещанием Дахса связали руки, без всякой жестокости, но надежно и крепко. В соответствии с обещанием его посадили на лошадь, а точнее, на являющуюся только по названию таковой – противную, ленивую, криво ставящую задние ноги клячу, явно не способную не только на галоп, но даже на рысь. На таком «рысаке» действительно нечего было даже думать о бегстве – на ней невозможно было бы даже обогнать пару волов в ярме.

Они ехали на восток. В сторону Еленьей Гуры. В сторону тракта, связывающего Згожелец со Свидницей, Нисой и Рачибужем.

«Еду в Силезию, – подумал Рейневан, вытирая чешущийся нос о меховой воротник плаща. – Возвращаюсь в Силезию, как обещал. Как поклялся. Себе и другим.

Если б Флютек знал, наверняка бы радовался. Начало ноября, едва четыре дня после Поминовения усопших. До Рождества уйма времени, а я уже в Силезии».

Они ехали на восток. В сторону Еленьей Гуры. В сторону тракта, который называли Подсудетской дорогой, соединяющей Згожелец со Свидницей, Нисой и Рачибужем. По дороге, проходящей через Франкенштайн. И район замка Столец.

«Замка, – думал Рейневан, вытирая нос о воротник, – в котором находится моя Николетта. И мой сын».

Около полудня добрались до Гермсдорфа. Здесь заспешили, погнали коней, беспокойно посматривая в сторону возвышавшейся над селением гранитной скалы и башни замка Хойник. Микуляш Дахс, остерегаясь возможных подвохов со стороны преследователей, велел проявлять особую внимательность в районе Хойника. Рассудок подсказывал, что Яна Шаффа в замке быть не должно, путь через карконошские урочища и низины должен был отнять у него гораздо больше времени, чем у них, едущих по тракту. Но беспокойство не покинуло их до тех пор, пока замок не скрылся из виду.

В котловине они миновали Теплицу, село знаменитое своими теплыми источниками и лечебными водами. Вскоре увидели Еленью Гуру, церковную звонницу и возвышающуюся над городом башню. Которую, кажется, возвел больше трехсот лет назад Болеслав Кривоустый, полянский князь, а надстроил двести лет тому его прапрапра… и так далее внук, Болько Свидницкий.

Ведущий эскорт Либенталь повернул коня, подъехал, уперся стременем в стремя Рейневана. Потом достал нож и перерезал ему веревки на руках.

– Мы едем через город, – сухо сказал он при этом. – Я не хочу, чтобы люди таращились. Понял?

– Понял и благодарю.

– Рано благодарить. Знай: попытаешься фокусничать, я тебе этим вот ножичком уши пообрезаю. Клянусь Святой Троицей, так и сделаю. Хоть и придется потом мне за это у Биберштайнов каяться, отрежу.

– Имей в виду. Имей также в виду, – добавил фон Придланц, тот, со светлыми усами, – что хоть с нами тебе свободы нет, но другие могут доставить гораздо большую неприятность. Те, которые за тобой гоняются, скверную тебе судьбу готовят, мучения и смерть, помнишь, что Дахс говорил. А знаешь, кто может за нами ехать? Может, Фольч и тот второй, Варнсдорф из Рогозца? Может, де Бергов? Клюкс? Янек Шафф? А здешние места, надобно тебе знать, Шаффам принадлежат и их родным и кумовьям: Нимпчам, Зедлицам, Редернам. Так что, если ты даже от нас и сбежишь, далеко не уйдешь. Тебя поймают крестьяне, выдадут своим господам.

– Это верно, – кивнул головой третий из эскорта. – Ей-богу, лучше дай нам тебя в Столец доставить. Рассчитывать на милосердие господина Биберштайна.

– Я не стану убегать, – заверил Рейневан, растирая запястья. – Я господина Яна Биберштайна не боюсь, потому что не чувствую перед ним никакой вины. Докажу свою невиновность.

– Аминь, – подытожил Либенталь. – Ну, стало быть, в путь.

На ночлег остановились недалеко за Еленьей Гурой, в деревне Майвальдау. Перекусили что было, а ночевали в сарае, в котором дующий с гор ветер свистел сквозь многочисленные щели в стенах и крыше.

Рейневан, утомленный переходами, уснул быстро. Так быстро, что явь перешла в сон гладко и незаметно, нереальность легко перетекла на место реальности. Ох, ох, господа, до чего ж тянет к какой-нибудь бабе. Чтоб тебя, Придланц, надо ж тебе было вспоминать, теперь не усну. Это ничего, скоро мы будем в Свиднице, я знаю там один борделик… А в Рихбахе в пригороде знаю двух веселых девиц-белошвеек…